Мангул пела по-саккаремски: этот язык здесь многие понимали. В Саккареме на волков охотились с беркутами. Особых псов не держали, не было и названия. Женщина употребила слово, обозначавшее птицу. Венн родился заново: в его сторону не повернулась ни одна голова.
На самом деле могучие крылья принадлежали не «грозе волков», а двум симуранам, унёсшим в небо и своих всадниц-вилл, и почти бездыханного молодого венна. И с ним маленького Мыша.
Мыш соскочил с плеча Волкодава на запястье и озабоченно уставился ему в лицо.
Любой мотив, как известно, можно исполнить по-разному. Можно так, что только у последнего бревна не потекут слёзы из глаз. Можно так, что нападёт охота плясать. А можно так, что рука сама потянется к ножнам. Слушавшие Мангул, даже Волкодав, не заметили, когда тоскливый плач струн сменился гордым и грозным зовом к победе. К свободе, за которую и жизнь, если подумать, – не такая уж великая плата.
Смолкли гусли. Сделалось слышно, как в ночной темноте холодный ветер шевелил на деревьях листья, ещё не успевшие облететь.
– Да, – тихо сказала кнесинка Елень. – Это сочинили невольники, благородный Дунгорм. Подойди ко мне, песенница.
Мангул встала с колен и робко приблизилась. Кнесинка стянула с левого запястья прекрасный серебряный браслет, усыпанный зелёными камешками, и надела его на руку знахарке. Та собралась было благодарить, но Елень Глуздовна жестом остановила её. Поднялась и, не прибавив более ни слова, скрылась в палатке.
Петь после Мангул не захотелось уже никому. Люди начали расходиться, притихшие, смущённые. Открывшие в себе что-то, чего никогда прежде не замечали. Почему? Никто из них, благодарение Богам, не имел касательства к страшным Самоцветным горам. И ни разу не слыхал о невольнике по прозвищу Беркут, сумевшем вырваться с каторги. А вот поди ж ты.
Ушла и Мангул – к великому облегчению Волкодава. Венну казалось, она-то уж точно видела его насквозь и сейчас скажет об этом. Спасибо Илладу, увёл обоих, её и приёмыша. Остались у костра одни телохранители, благо им здесь было самое место. Волкодав зябко пошевелил плечами в промокшей от пота рубашке. И разжал пальцы, намертво заломившие берестяную страницу.
Предстояла ночь, и до утра, как во всякую другую ночь, следовало ожидать любой гадости от судьбы. Ибо, когда прячется Око Богов, сильна в мире неправда.
Волкодав обычно нёс стражу во второй половине ночи, когда добрым людям всего больше хочется спать, а лукавые злодеи, зная об этом, выбираются на промысел. Нынче, против обыкновения, венн сразу отправил братьев Лихих на боковую и, в общем, не собирался будить их до рассвета. Благо сам всё равно заснуть не надеялся.
Он бесшумно ходил туда и сюда, привычно слушая ночь. И думал о том, что зря прожил жизнь. Почти двадцать четыре года – сравняется в начале зимы… Ещё сегодня днём он был уверен, что сделал всё. Или почти всё. Отдал все долги. И так, как следовало. Обошёл сколько-то городов и весей, отыскал семьи многих из тех, с кем побратался на каторге. Потом отправился убивать Людоеда, отлично зная, что убьёт наверняка: теперь-то его и целая дружина комесов не остановит. Ещё он знал, что погибнет. И не особенно о том сожалел. Зачем коптить небо поскрёбышу пресечённого рода?.. Которого и вспомнить-то некому будет, кроме старой жрицы чуждого племени?.. Ан не погиб. Даже обзавёлся семьёй. И поплыл по течению, положив себе прожить остаток дней для тех, кто в нём будет нуждаться. Ещё и мечтать начал, облезлый кобель. Бусинку принял у неразумной Оленюшки…
Волкодав непонимающе скосил глаза на хрустальную горошину, которую с такой гордостью носил на ремешке в волосах. О том ли сказал ему Бог Грозы, ясно ответивший на молитву: ИДИ И ПРИДЁШЬ? Где-то там, на юге, по-прежнему стояли Самоцветные горы. И рядом с тем, чего он там насмотрелся, его ничтожная распря с Людоедом была так же мала, как лесистые холмы его родины – перед гигантскими кряжами в курящихся снежных плащах.
Мысль о том, что есть Долг превыше долга перед родом, впервые посетила венна. И не показалась крамольной. Может, утром и покажется, на то оно и трезвое утро. Но не теперь.
А в недрах хребтов каждый день гасли человеческие жизни. Род Серого Пса без следа затерялся бы в толпе мертвецов. А ведь он, Волкодав, уже слышал повеление Бога Грозы: ИДИ И ПРИДЁШЬ. Понадобилось послать ему навстречу эту знахарку, чтобы наконец-то прожёг нутро стыд, чтобы понял, скудоумный, КУДА.
Послезавтра, навряд ли позже, поднимет пыль на дороге скачущий навстречу велиморский отряд. Быстры, ох быстры шо-ситайнские жеребцы. Синие глаза?.. Какого цвета глаза были у Людоеда? Он не помнил. Всё остальное помнил. А глаза – хоть убей.
Волкодав оглянулся на неожиданный шорох, увидел старуху няньку, на четвереньках выползавшую из палатки, и сразу насторожился. Он неплохо чувствовал время. Колесница Ока Богов, летевшая над бесплодными пустошами Исподнего Мира, понемногу уже направлялась к рассветному краю небес. Хайгал поманила пальцем, и Волкодав подошёл.
– Девочка тебя зовёт, – прошипела старуха. – Ступай!
Вид у неё неизвестно почему был мрачно-торжественный. Ни дать ни взять «девочка» лежала при смерти и с ней самой уже попрощалась, а теперь собиралась проститься с верным телохранителем. Волкодав невольно подумал о последнем способе избежать немилого замужества и на всякий случай спросил:
– В добром ли здравии госпожа?
– В добром, в добром! – заверила старуха. И зло ткнула в спину: – Ступай уж!
Волкодав подошёл сперва к Лихобору. Натасканный парень почувствовал неслышное приближение наставника и сел, открывая глаза. Будет кому оборонить кнесинку и без…
– Буди брата, – сказал Волкодав. – Меня госпожа зачем-то зовёт.
Палатка, заменившая цветной просторный шатёр, была очень невелика. Еле-еле хватало места самой кнесинке и ещё няньке. Волкодав приподнял входную занавеску и, пригибаясь, ступил коленом на кожаный пол, рядом с нетронутым старухиным ложем. Вышитая, ключинской работы, внутренняя занавеска была спущена, но мимо отогнутого уголка проникал лучик света.
– Звала, госпожа? – окликнул он негромко.
Кнесинка помедлила с ответом…
– Иди сюда, – послышалось наконец.
На хозяйской половине во время ночлега венн был всего один раз. Когда пришлось вытаскивать кнесинку из-под разбойничьих стрел. Волкодав нахмурился, стянул с ног сапоги и нырнул под плотную занавеску.
Кнесинка Елень сидела на войлоках, поджав ноги и до подбородка закутавшись в плащ. Пламя маленького светильничка, горевшего перед ней, заметалось от движения воздуха. Выпрямиться под холстинным потолком было невозможно, и Волкодав опустился против кнесинки на колени. Огонёк бросал странные блики на её лицо, освещая его снизу. Волкодав опустил взгляд. Невежливо долго смотреть прямо в глаза тому, кому служишь. Кнесинка всё молчала, и чувствовалось, что ей чем дальше, тем труднее заговорить. Потом она сделала над собой видимое усилие и прошептала, словно бросилась с обрыва в глубокую тёмную воду: