– Он это! Он!.. Который Клеща!.. Ножиком!..

– Куда побежал?

– Лови!..

– В куль, да в воду!..

– Старейшину кто-нибудь позовите!

– Собак, собак надо!.. Уйдёт!..

– Где Мордаш? Мордаша пускай приведут!..

Волкодаву сразу не понравился выкрик насчёт куля и воды. Что верно, то верно, парень был кругом виноват. Ведь без шуток замахивался на старейшину. Как есть убил бы, если б не помешали ему. И от жрецов заслужил колотушек, не по-хорошему отплатив за добро. Но… Ведь не дошло ж до убийства. А на месте Учеников Волкодав за Шамарганом и гоняться бы не стал. Глупо это, наказывать невежу и нечестивца, который, если хорошенько подумать, сам себе наказание…

Однако по всему погосту уже лаяли псы, и привычное ухо венна различало между всеми голосами низкий рык Мордаша. Кобель старейшины был признанным вожаком; за три дня Волкодав успел довольно наслушаться от Клеща о свирепости, тонком чутье и силе надворного стража. О том, как Мордаш встал один на один с вырвавшимся из хлева быком – и, с налёта ударив грудью, сшиб злое животное на колени. О том, как далеко в лесу сломал ногу парень, решивший набрать дикого мёда и свалившийся с дерева. Так бы, наверное, до сих пор и горевали о нём, – не сумей опять же Мордаш разобрать след, оставленный двое суток назад… О том наконец, как раза два в год Клещ отправлялся в Тин-Вилену проведать старых друзей, и, когда они вместе усаживались промочить горло в уютной корчме, он, не понаслышке зная проворство рук тин-виленских карманников, неизменно пристёгивал свой кошелёк Мордашу на ошейник. И не было случая, чтобы ворьё отваживалось стибрить хоть грошик…

И вот теперь этот любимец двух маленьких девочек должен был возглавить ловчую стаю, снаряжённую по Шамарганову душу рассерженными и хмельными людьми. Которые, поймав, в самом деле нимало не задумаются впихнуть лицедея вместе с его арфой в мешок да отправить в болото. Либо вовсе собаками затравить. К утру, когда глянет с небес справедливое Око Богов, опамятуются, а толку?..

Ещё собак, того гляди, с горя вешать начнут, словно те будут в чём виноваты. У людей ведь это в обычае, – не самим, право, шалопутную голову в петлю совать…

Волкодав поймал себя на том, что думает о людях несколько со стороны. Это был знак.

Он сунул появившейся служаночке коробку с дорожными хлебцами, которую всё ещё держал в руках:

– Побереги, красавица. Я вернусь.

И следом за всеми убежал на тёмную улицу – туда, где шумела, набирая разгон, охота за лицедеем. Шаг, ещё шаг, и остался позади отблеск светильников, вынесенных во дворик. Зато светила луна, и венн успел обеспокоиться, не заметит ли девушка довольно странную тень, следовавшую за ним по земле. Ещё не хватало, – объясняться потом. Известно же, люди мало кого ненавидят так, как тех, перед кем сами в чём-то виновны. В том числе давнюю, незаслуженно забытую родню. Тех, кто, в отличие от большинства, ещё не разучился говорить с лесом на его родном языке…

Ему повезло. Служанка, только вышедшая из ярко освещённой харчевни, ничего необычного не разглядела. Ушей Волкодава достиг её напутственный крик:

– Поймай его, господин, уж ты его всенепременно поймай!..

Беглеца настигли в двух верстах от Овечьего Брода, там, где заросшие лесом холмы неожиданно расступались, окаймляя большое клюквенное болото. Осенью по торфяникам без труда можно будет спокойно ходить, собирая вкусную ягоду; лишь посередине так и останутся чернеть бездонные окна-бочаги, к которым лучше близко не подбираться. Но теперь, весной, недавно сошедший снег сбежал в низину сотнями больших и маленьких ручейков, трясина опасно взбухла и сделалась непроходима. С вечера похолодало, над топью плотными белыми куделями распростёрся туман. Неосязаемый ветерок шевелил густые белые пряди, заставлял их клубиться, перетекать, тянуться щупальцами на сушу…

С той стороны, что была всего ближе к погосту, берег выдавался в болото длинным мысом, не заросшим деревьями. Только на самом конце, у края воды, ветвился буйный ольшаник. К нему вела единственная тропинка, проложенная охотниками до морошки и клюквы; по ней-то теперь бежал во все лопатки Шамарган, решивший, будто обнаружил верный путь через болото.

Ну как есть дурак, размышлял Волкодав, понемногу обходя пробиравшуюся лесом погоню. Нет бы честь честью спел жрецам песню-другую, отблагодарил за доброе обхождение и вечерю… а чуток погодя умыкнул тихонечко свою арфу, небось достало бы сноровки. Чего ради было их до белого каления доводить и весь погост кверху дном переворачивать? А уж коли дерзок невмерно и на рожон обязательно желаешь переть, что же загодя не разведал как следует, куда улепётывать станешь?..

Ему самому тропа была не нужна. Краем мыса, где надёжная земля уступала место мокрому кочковатнику, он далеко обогнал Шамаргана и вперёд него достиг густой чащи ольховых кустов. Беглый лицедей ничего не увидел – в лицо светила луна – и ничего не услышал за хрипом собственного дыхания. Да, в общем-то, особо и нечего ему было видеть и слышать. Не только волки умеют незримыми пробираться по лесу, когда того пожелают.

Первыми из лесу на открытое место выбрались псы. Они, конечно, легко покинули бы сзади людей, куда менее поворотливых в ночном лесу, и, пожалуй, давно взяли бы добычу, – но поводок Мордаша крепко держал старейшина Клещ, а забегать вперёд вожака никто не дерзал.

Мордаш тянул хозяина за собой, вскинув голову и возбуждённо приподняв висячие уши. Ему не было нужды приникать носом к земле: Шамарган проложил для него в ночном воздухе целый большак, широкий и очевидный, словно дорога, упирающаяся в ворота селения. Позади старейшины поспешал жрец, тот самый, старший из четверых, явивший воинскую повадку. Теперь он осторожничал и заметно берёг правую руку, наспех обмотанную повязкой, откроенной от двуцветного одеяния. Ещё у околицы, недовольный медлительностью хромого Клеща, Ученик Близнецов попробовал было перенять у него поводок Мордаша. За что немедля и поплатился. Ощутив на ремне незнакомую руку, кобель тотчас вознамерился её откусить. И откусил бы напрочь, – не прикрикни хозяин.

А за собаками и двумя предводителями следовала добрая половина мужчин Овечьего Брода. Иные – с факелами либо масляными светильниками, норовившими погаснуть от быстрой ходьбы. Иные с палками, с ножами, готовыми выскочить из поясных ножен. Иные – просто с кулаками наготове. Чуть не весь погост, исполчившийся на одного человека. Что останется то него, когда поймают? Мокрое место удастся ли отыскать?..

Остались позади последние клюковатые, измельчавшие деревца, погоня вышла на мыс. Полная луна светила так ярко, что были различимы даже цвета. И резкой тенью виднелся впереди силуэт бегущего человека, изготовившегося нырнуть в густые кусты. Собаки сразу залаяли вдвое уверенней и веселей, люди торжествующе закричали. Беглый лицедей, сам себя загнавший в ловушку, вот-вот должен был попасться.

Каким именно образом следовало его наказать, ни Ученики Близнецов, ни жители погоста толком поразмыслить времени не имели. И, наверное, всё получилось бы именно так, как в подобных случаях чаще всего и бывает. Отчаянное сопротивление угодившего в тупик беглеца – десятки рук, норовящих за что попало его ухватить – рьяное чувство собственной правоты – кровь на траве и камнях, много крови на ладонях и лицах людей, на мордах озлобленных псов – мокрое хлюпанье под ногами и опускающимися палками – неподвижное тело, переставшее вскрикивать от пинков и ударов… а потом – мучительное протрезвление и невозможность посмотреть друг дружке в глаза. «За что ж мы его…»

Но – не случилось. К большому счастью для жителей Овечьего Брода, хотя им довелось это счастье осознать далеко не всем и не сразу.

Они увидели, как Шамарган с разгону нырнул в ольховники, где, как им было отлично известно, узенькая тропа огибала валун и прямиком ныряла в непроглядную полую воду. Вот махнули и стали успокаиваться лиственные ветки, серебряные с чёрным подбоем в свете луны. Минуло ещё мгновение…