Он никогда не забывал мест, где прошёл хотя бы однажды. Мог даже узнать дорогу, виденную когда-то совсем с другого конца. Люди запоминались ему существенно хуже. И тем не менее лицо девушки было ему знакомо, он мог бы в этом поклясться.

Она не двинулась с места, лишь враждебный взгляд сделался ещё более надменным.

– Не слишком добра была ко мне жизнь, – на том же языке процедила она в ответ, – но, благословением Алой Матери и заступничеством небесной госпожи Нгуры, до сих пор судьба милостиво уберегала меня от встреч с такими, как ты!

Повернулась и не то чтобы пошла – прямо-таки поплыла прочь той особой величественной, свободной и немыслимо изящной походкой, которую считают присущей лишь женщинам Мономатаны. Волкодав же за всё хорошее удостоился ещё и презрительного жеста: небрежно откинутая длиннопалая кисть как будто выплеснула в него из чашки какую-то гадость.

И этот жест, против всякого ожидания, очень о многом сказал ему. Волкодав испытал мгновенное, как вспышка молнии, озарение и вспомнил, где видел её лицо. То есть не совсем её. Те же самые черты были как бы перелиты в иную, более суровую и грубую форму. Он узнал женщину, потому что помнил мужчину. Он сказал ей уже в спину:

– А я-то думал, у родственников славного Мхабра не принято без вины срамословить добрых людей.

Девушка обернулась… Волкодаву приходилось видеть, как бледнеют мономатанцы. Если белые люди становятся восковыми, то чернокожих отток крови делает серыми. Вот и на лице надменной красавицы укоризненные слова Волкодава мгновенно выжгли всю черноту: уголь стал пеплом. И куда только подевалось её беспредельное высокомерие!.. Стремительно шагнув обратно, девушка бухнулась перед ним прямо в пыль и, думать не думая о красивом дорогом одеянии и подавно видеть не видя глазеющего народа, поползла к венну на коленях, чтобы обнять его потрёпанные сапоги:

– О могучий и добродетельный господин, не прогневайся на ничтожную рабыню, наделённую поганым и бессмысленным языком!.. Накажи её как угодно, только не уходи… не поведав мне прежде о моём брате…

…Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком. Костлявый подросток-венн, запоротый надсмотрщиками, почти безжизненно распростёршийся на неровном каменном полу. Отрешённая полуулыбка, блуждающая по рассечённым шрамами губам великана мономатанца…

“Одиннадцать поколений моих предков были Теми-Кто-Разговаривает-с-Богами, – произносит он медленно и торжественно. – Они умели просить Небо о дожде, а распаханную Землю – о плодородии. Но вся их сила перешла по наследству к моей маленькой младшей сестре. Мне же выпала лишь ничтожная толика. Поэтому я и стал всего только вождём… А теперь, – обращается он к напарнику, безногому халисунцу, – во имя Лунного Неба, которому ты молишься, и шести пальцев славного Рамауры, что первым одолел Бездонный Колодец, – прошу тебя, помолчи! Я и так могу и умею немногое, так хоть ты не мешай!..”

Волкодав нагнулся и, подхватив под локти, поставил девушку на ноги. Опытный каторжник при этом успел заметить на точёной шее полустёртый лекарскими усилиями след. След, который мог оставить только ошейник. Девчонка упоминала о рабстве не для красного словца и не самоуничижения ради. Она не понаслышке знала долю невольницы.

– Встань, госпожа моя, – негромко сказал Волкодав. – Негоже Той-Кто-Разговаривает-с-Богами прилюдно валяться в пыли. Сам я приехал издалека и ничего здесь не знаю… Может быть, ты подскажешь мне тихое, пристойное место, где мы могли бы сесть и побеседовать о твоём брате?

Мономатанка хотела что-то сказать, но не смогла и расплакалась. Волкодав не принадлежал к числу тех мужчин, которых зрелище женских слёз приводит в неописуемый ужас. Напротив, он взирал на них даже с некоторым облегчением. У него дома слёзы считали благословением женщин, помогающим выплеснуть и пережить многое из того, что для мужчин обычно кончается сединой и ранней болью в груди.

– Пойдём!.. – кое-как выговорила она наконец. – Пойдём скорее к моему повелителю… к моему великому и величественному господину… – Она судорожно цеплялась за его руки. – Прошу тебя, накажи ничтожную рабыню как только тебе будет угодно, распорядись мною как пожелаешь, только не откажи…

– Там, где я вырос, – сказал Волкодав, – никто не распоряжается женщиной, кроме её собственной матери, да и та – больше мудрым советом. Может, ты кому и рабыня, но только не мне. Веди меня, красавица, к человеку, удостоенному тобой имени повелителя, и, если ты считаешь ему нужным выслушать рассказ о судьбе благородного Мхабра, – пусть слушает…

– Идём, милостивый господин мой! – был ответ. – Скорее идём!..

– Что же касается второго, названного тобой… – думая, что Волкодав не может более слышать его, вполголоса повторил продавец книг.

И тихонько засмеялся неизвестно чему.

Волкодав не особенно удивился, обнаружив, что “великий и величественный повелитель” опасной красавицы обитал в наиболее дорогом и ухоженном постоялом дворе Чирахи. Здесь при входе стояли даже не обычные вышибалы, а самые что ни на есть городские стражники. При шлемах, кольчугах и девятицветных вязаных поясах. И ещё бы им тут не стоять! Это ведь был не какой-нибудь “Удалой корчемник”, а почтенное “Стремя комадара”, по названию высшего саккаремского военачальника. И останавливались здесь не разные малопочтенные личности вроде Волкодава со спутниками, а люди вполне уважаемые, состоятельные и даже приближенные к Золотому Трону Мельсины. Внешность Волкодава произвела на стражников должное впечатление – то есть точно такое же, как во всех виденных им малых и больших городах. Двое вооружённых мужчин начали потихоньку сдвигаться к середине прохода, соображая, пускать или не пускать в приличное место явного головореза. Мономатанка яростно замахала на них руками, и стражники сразу отпрянули, отступая с дороги. Наверное, хорошо знали её. Или, что важнее, знали её повелителя.

Девушка провела Волкодава через общую комнату, где сидели за пивом и неспешной беседой лишь несколько очень богато одетых купцов, и они поднялись по лесенке наверх, причём перила, как отметил про себя венн, были должным образом навощены и натёрты, а чисто вымытые ступени совсем не скрипели.

Девушка без стука устремилась в одну из дверей. За нею они чуть не столкнулись со вскочившим с пола парнишкой, опять-таки чернокожим. Его, пожалуй, уже нельзя было назвать подростком, но и взрослым парнем – с изрядной натяжкой. Так – большун<Большун – почти взрослый парень. >.

– Афарга, ты куда, он же не велел…

Поименованная Афаргой так свирепо шикнула на парнишку, что тот только руками развёл. В одной руке у него, между прочим, был свиток с обугленным и изорванным краем, а в другой – чашка с чем-то белым и кисточка. Проводив глазами Афаргу и Волкодава, он вновь опустился на пол и вернулся к прежнему занятию, состоявшему в бережном укреплении пострадавшего свитка. Правды ради следовало отметить, что в левом рукаве парнишка прятал оружие, какой-то род маленького, но вполне смертоносного самострела. Которым он к тому же владел весьма решительно и искусно. Если Волкодав ещё что-нибудь понимал, юный мономатанец давно привык к странным и напрямую взбалмошным выходкам прекрасной любимицы хозяина. Но, зная её способность постоять за себя и давно отвыкнув вмешиваться, он лишь с любопытством следил, чем кончится её очередное сумасбродство. Происходившее весьма мало нравилось ему, а всего более не нравился приведённый Афаргой мужчина. Это не обидело Волкодава – а много ли было тех, кому он нравился с первого взгляда?.. Что же касается их таинственного господина, венн успел навоображать себе просвещенного купца откуда-нибудь из Афираэну или Мванааке, уж не того ли самого Ша-наку, что некогда привёз в Галирад двадцать три чёрных алмаза и кустик, спрятанный под стеклянный пузырь… Но вот Афарга взялась за ручку двери внутренних покоев, и петли недовольно вздохнули.

– Господин, господин мой, – воскликнула девушка, – взгляни только, кого я встретила на торгу и привела к тебе для беседы!..